По земле ныряльщик передвигался тяжело ковыляя. Но как только попал в реку, сразу стал по-щучьи легким, стремительным.

«Говерло» провожал его до самой воды.

Иван кивнул и бесшумно пошел на глубину. Пройдя несколько шагов, вдруг вернулся и зашептал:

— К рассвету буду дома. Приготовь чайку, печку накали докрасна.

— Все будет. С богом!

Иван растворился в темноте.

«Говерло» долго стоял на берегу, в тени кустарника и мысленно следовал за ныряльщиком. Подхваченный горными водами Каменицы, он проносится мимо монастырского сада, мимо бетонной башни городской водокачки, огибает яворский стадион, плывет вдоль набережной, пересекает по равнине железнодорожный узел, цыганскую слободку и на виду у пограничной заставы вырывается вместе с Каменицей на простор Тиссы, чуть выше магистрали Львов — Явор — Будапешт. Отсюда до цели недалеко. На тугой стремительной струе Тиссы он подкрадывается к железнодорожному мосту… У «Говерло» дух захватило, когда представил себе, как Иван ныряет на дно Тиссы, как устанавливает мины, такие красивые с виду…

Монастырская колокольня встретила и проводила полночь двенадцатью протяжными ударами.

Во всех кельях потемнели окна. Только в зарешеченном оконце алтаря пламенел свет дежурной лампадки. Игуменья боялась воров и круглые сутки держала в монастырской церкви неугасимый огонь.

Всю ночь «Говерло» не спал: готовился встретить отважного своего напарника.

Перед рассветом спустился к реке.

Иван неслышно вырезался из Каменицы. Черный, весь в струйках воды, скользкий, пропахший илом, он вылез на берег и упал на камни. Отдышавшись, потребовал сигарету.

— Нельзя тут, — зашептал старик. — Потерпи! Дома покуришь.

— Дай хоть пожевать. — Он бросил в рот три сигареты, немного пожевал их и выплюнул. — Вот, полегчало! Не могу я без курева после такой работы. И без жаркой печки тоже невмоготу. Приготовил?

— Все в порядке. Пойдем!

Обратно Иван шел вольнее. За спиной не было рюкзака с минами.

В хижине действительно полный порядок: жарко, как в бане, кипел самовар, на столе тарелки с закусками.

Иван сбросил с себя снаряжение, мохнатым полотенцем вытер мокрое, красное, как у новорожденного, озябшее тело.

— Дай сюда, продеру как следует. — «Говерло» досуха вытер ему спину и грудь. Но когда он неожиданно вздернул левую руку Ивана, тронул его темную впадину под мышкой, тот отскочил и расхохотался.

— Что с тобой? — улыбнулся лекарь.

— Щекотно.

«Ладно, успею еще проверить, — подумал старик. — Собственно, проверять нечего, и так все доказано. Но на всякий случай проконтролировать надо».

Иван подошел к столу, шумно потянул носом.

— Красота! Вот это угощение! Браво, брависсимо! — Он шлепнул ладонью по своей голой груди, сам себя пригласил к столу: — Прего, андиамо а тавола! [4]

Приятно удивленный хозяин, подхватил итальянскую речь гостя:

— Седете, прего! Мангиате! [5]

Иван галантно поклонился.

— Ви ринграцио. [6]

Не одеваясь, плотно закутавшись в мохнатую простыню, он сел за стол. После первого стакана чая он потерял хрипоту, обрел нормальный голос, добрый цвет молодости проступил на щеках, засияли глаза.

Повеселел и лекарь.

— Где ты изучал итальянский? — спросил он.

— Там, где на нем говорят все.

— И долго ты жил в Италии?

— Недолго, но… всю Италию вдоль и поперек исколесил. От Генуи до Неаполя, от Рима до Венеции.

— Был и я когда-то там. И во Франции был. И в Америке, Южной и Северной. — Старик вытер полотенцем мокрую бороду и вспотевший лоб. — Да, было времечко: ездил куда и сколько хотел. Границы мелькали, как телеграфные столбы.

— Ничего, скоро вернется это времечко.

— Скоро? Нет, не доживу я до великого дня.

— Не надеешься? А ради чего воюешь?

— Пусть хоть другие вольготно поживут. И еще… хочу расквитаться за все обиды.

— С кем?

— С кем же!…

— И много у тебя обид?

— По самое горло.

— А как будешь расплачиваться? — Иван насмешливо посмотрел на хозяина. — На словах? Мысленно?

— В долгу не останусь.

Иван пренебрежительно махнул на старика рукой.

— Не понимаю я таких переживаний.

— Трудно тебе понять.

— Это ж почему?

«Говерло» мысленно оглянулся на длинную дорогу своей жизни и многое увидел: мюнхенский университет, Берлин, Париж, где бурно протекли годы его молодости… Вспомнил, как вместе со своим патроном, венгерским графом, путешествовал по Латинской Америке и Африке, как тратил деньги. Дорогие отели Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айреса, Лондона, Мадрида, Лиссабона… Зашелестели, захрустели, запахли зеленые узкие бумажки, зазвенели доллары.

Нет, не понять этому дунайскому голодранцу, мелкой рыбешке, как жил когда-то теперешний монастырский виноградарь, что он потерял, чего ему жаль и за что жаждет мстить.

А Иван не унимался. Смеясь великодушно, сказал:

— Можешь записать на свой счет мою сегодняшнюю работу.

— Ладно, цыплят по осени считают! Как управился?

— Нормально. Без всяких происшествий. Дело сделано аккуратно. Будем ждать грома.

— И долго ждать собираешься?

— Сколько надо, столько и подожду.

— А сколько надо?

— Может быть, столько, а может, и того меньше, вот столечко. Куда спешить!… День и ночь — сутки прочь. Укрытие надежное, харчи добрые, суточные в долларах идут, выслуга начисляется.

— Балагуришь. Поговорим серьезно.

— Дело делать я привык, а разговаривать… Поспим лучше. Буона нотте! [7]

Посвечивая фонариком, старик проводил Ивана подземным ходом в старый винный подвал. Каменная коробка до сих пор сохранила винный аромат.

Иван упал на ворох душистого сена.

— Спокойной ночи!

— Какое там спокойствие!… — Разозлившийся лекарь рубанул острым лучом фонарика по лицу гостя. — Слушай, ты, брось играть в прятки! Выкладывай инструкции.

— Не слепи!

Фонарик погас. В темноте сильнее запахло старым вином, сырыми камнями.

— Чего ты от меня добиваешься? — спросил Иван.

— Когда упадет мост?

— А зачем это тебе?

— Как же!… Ориентировка. Мои люди томятся на исходных позициях, ждут сигнала. Я надеялся на тебя, а ты…

«Мои люди!… На исходных позициях? Какие? Где?»

Дунай Иванович раздумывал, как ему в полной мере воспользоваться прорвавшейся откровенностью «Говерло».

Нашел в темноте его руку, сжал.

— Береженого и бог бережет. Все инструкции выложу в свой час. Людей у тебя много?

— Пока только пятеро. Молодые венгры. В каждом клокочет мартовский дух Петефи. Знаешь Петефи?

«Знает Дорофей или не знает Петефи?» — подумал Черепанов.

Старик по-своему понял затянувшееся молчание Ивана: смущен, раздумывает, соврать или сказать, что не знает.

— Петефи — это венгерский Пушкин. Ну, ладно, отдыхай! Спокойной ночи.

Дунай Иванович не стал его задерживать, хотя ему очень хотелось продолжить разговор, выпытать, кто эти пятеро венгров, где их исходные позиции.

Опасно, старик может насторожиться.

Оставшись один, Дунай Иванович пытался уснуть, но сон не шел. Слишком велико было возбуждение прошедшего дня. И мысли одолевали. Лежал с открытыми глазами, перебирал в уме все, что ему открылось в виноградаре-лекаре.

Время тянулось медленно.

В шесть утра тихонько скрипнула дверь, и кто-то осторожно, мягко переступил порог темного подвала и замер. Прислушивался, чего-то ждал.

Дунай Иванович выхватил пистолет и включил фонарик. В узкой полосе света сутулился «Говерло». Пришел оттуда, с утренних виноградников, где росистая свежесть, солнце, ветер, прохлада Каменицы, а окутан тошнотворным тленом.

Дунай Иванович отвел луч фонаря в сторону, спрятал пистолет.

«Говерло» подошел к нему, опустился на ворох сена.